Михайловича проходила, он уже поддерживал разговор, уже заметил, как она одета, причесана — об этом говорили его глаза, неотрывно следящие за ней. Было понятно, что и платье, и прическа, и ее разговор — все ему нравится. «Ну что ж, — подумала она, — теперь надо, чтоб ему запомнился этот вечер, чтобы хотелось повторить его. Ни у какой Марьи Тарасовны — Марья Тарасовна была заведующая сельхозотделом, к которой он заходил иногда, — ничего подобного быть не может».

И в какой-то момент, когда он что-то рассказывал, разгоряченный не то рассказом, не то ее близостью — они сидели на оттоманке, листали перед этим альбом, — она вдруг, будто заслушавшись, придвинула к нему лицо, полураскрыв влажные губы…

Он целовал ее робко, не очень умело. И она поняла, что он любит ее и что целовать женщину ему мало привычно. Ирена была и обрадована открытием, и разочарована: значит, и в дальнейшем дирижировать их отношениями предстояло ей. Пока она не жена, это ее мало устраивало: приличнее все-таки, когда мужчина завоевывает женщину, а не наоборот. Но что поделаешь…

Шло совместное совещание райкома партии и исполкома. На повестке был один вопрос: помощь областям, побывавшим в оккупации. Рассматривались возможности поставок им зерна, сена, овощей, техники.

Ирена вела записи по очереди с секретаршей райкома. Материалы заседания отправлялись в обком.

Ирена сидела за небольшим столиком против окна. В какой-то момент она подняла глаза и в стекле, как в зеркале, увидела Никиту Михайловича, он смотрел прямо на нее. Она так и застыла с карандашом в руках. И он, видно, забыл обо всем на свете, потому что не сразу услышал, что к нему обращаются.

— Никита Михайлович, вам слово, — второй раз повторил председатель.

Ирена услышала, вздрогнула, уткнулась в свой блокнот. Боже, а если бы кто увидел эту немую сцену! Нет, так нельзя, мы не дети. В нашем возрасте это… смешно, несерьезно. Подумать только, он забыл, что ему выступать.

А он по-прежнему стоял и молчал. Она повернулась к нему — не в стекле, к живому, и увидела, что он стоит бледный и с трудом пытается овладеть собой. Дорогой мой, родной, ну разве же так можно, я же — вот она, тут, никуда от тебя не денусь. Честное слово, как ребенок.

Когда он заговорил, она не сразу вникла в его слова. Потом стала вслушиваться. И ее больно кольнуло, что он говорил… об Орловщине. Доказывал, что их району, невзирая на указания обкома, важнее помочь именно Орловской области. Она пострадала не меньше других, но Шабанино у них в долгу: Орловский завод сельхозмашин перед самой войной отгрузил сюда, в район, несколько платформ сеялок, триеров, жаток, за которые Шабанино полностью так и не успело рассчитаться. Вряд ли у завода сохранилась какая-либо документация, а вот в Шабанинском райфинотделе она сохранилась. И то, что район поможет теперь Орловщине, — это будет даже не шефство, а честный возврат долгов.

Секретарь райкома стал возражать, что предложение обкома нельзя менять по своему усмотрению. Но Никита Михайлович не сдавался: «Предложение еще не есть указание» — и вызвался сам поехать в область и там доказать экономическую целесообразность помощи именно Орлу.

Ирена проворочалась всю ночь, пытаясь найти подходящее положение, чтобы наконец-то заснуть. Не спалось. Вспоминала бледное лицо Никиты Михайловича. Так вот почему он был такой. Он думал об Орловщине, наверное о своей жене, а она-то вообразила… Может быть, он смотрел на Ирену, а сам сравнивал ее со своей Татьяной? Может, каялся? За что? Ведь жена погибла, в чем ему винить себя? Нет, нет, надо как можно скорее соединиться, тогда со старым будет покончено навсегда. Легко сказать — соединиться, а как? Ведь не ей же начать с ним объяснение. Эта проклятая его робость. А вдруг не робость? — ожгло Ирену сомнение. А вдруг он не хочет? Нет, нельзя больше тянуть, надо… да, надо!.. и тогда — все. Тогда останется только оформить отношения. Он порядочный человек и сам предложит это. А она все сделает, чтобы ему было хорошо с ней. Ведь у Виктора не было оснований жаловаться на нее. Так и непонятно, что с ним случилось, почему прислал развод. Впрочем, что ж непонятного — война, разлука…

На другое утро Никита Михайлович позвонил ей, как всегда, без четверти одиннадцать, чтобы поздороваться.

— Вас еще никто не успел пригласить на Новый год? — спросила Ирена.

— Нет, никто. Вас тоже?

— Почему вы так считаете? — не удержалась она.

— Вот как? Значит, приглашены? К кому? — сразу скис он.

— Нет, нет, — успокоила она его, — никто меня не приглашал. Больше того, я не приму никаких приглашений, а приглашаю вас к себе.

Голос его сразу расцвел:

— Слушаю и повинуюсь. Будет еще кто-нибудь?

Последняя фраза прозвучала как надежда, что больше не будет никого.

— Ну, если вы считаете, что нам будет скучно вдвоем, то я, конечно…

— Что вы, вы меня не так поняли. Я совсем не хотел бы, чтоб еще кто-нибудь был, — в спешке проговорил он.

Ох и дурачок, до чего наивен, не понимает элементарного женского кокетства. Что за сухарь была у него жена?

Мелькнувшая мысль о его покойной жене подпортила настроение. Впрочем, раз он сегодня позвонил как обычно, значит ничего страшного не произошло. Минута слабости, воспоминание… Женится — не будет никого вспоминать, все забудет. Уж Ирена постарается.

К новогоднему столу нужно, конечно, вино, хороший ужин. Где все достать? На что и где обменять? Что приготовить в подарок Никите Михайловичу? Он-то вряд ли догадается сделать подарок ей. Но пусть увидит свое упущение, пригодится для будущего. Впрочем, то, что она сделает подарок, а он нет, может внести неловкость. Хорошо ли это? Над этим тоже следовало подумать. Обо всем думай, думай, голова трещит от дум и забот. Насколько легче ей было с Виктором: он все брал на себя. С ним она знала только одну заботу — лелеять себя да обихаживать дом. А как сложится у них с Никитой Михайловичем? Хорошо еще, если он при своем беспомощном характере будет полностью доверять ей, слушаться ее. А если нет?

На днях от Жени пришло письмо, которое ее удивило и обрадовало. «Августа пишет мне, — сообщал Женя, — что она не захотела остаться в Шабанино, побоялась быть тебе обузой. Узнаю свою Августу, вечно думает обо всех, только не о себе. Я ее, конечно, отругал. Но ничего, приеду — наведу в доме порядок. Мама, в январе она должна родить. Если ты не сможешь к ней